Форум » Разное » Может кто еще не читал... » Ответить
Может кто еще не читал...
Marvorid: Рубен Давид Гонсалес Гольего "Черным по белому" (выдержки) Герой Я — герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног — ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей — надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, — все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода. * Я — маленький мальчик. Ночь. Зима. Мне надо в туалет. Звать нянечку бесполезно. Выход один — ползти в туалет. Для начала нужно слезть с кровати. Способ есть, я его сам придумал. Просто подползаю к краю кровати и переворачиваюсь на спину, опрокидывая свое тело на пол. Удар. Боль. Подползаю к двери в коридор, толкаю ее головой и выползаю наружу из относительно теплой комнаты в холод и темноту. Ночью все окна в коридоре открыты. Холодно, очень холодно. Я — голый. Ползти далеко. Когда ползу мимо комнаты, где спят нянечки, пытаюсь позвать на помощь, стучу головой в их дверь. Никто не отзывается. Кричу. Никого. Может быть, я тихо кричу. Пока добираюсь до туалета, замерзаю окончательно. В туалете окна открыты, на подоконнике снег. Добираюсь до горшка. Отдыхаю. Мне обязательно надо отдохнуть перед тем, как ползти назад. Пока отдыхаю, моча в горшке обзаводится ледяной кромкой. Ползу обратно. Стаскиваю зубами одеяло со своей кровати, кое-как заворачиваюсь в него и пытаюсь заснуть. …………………………. Мечты Когда я был совсем маленьким, я мечтал о маме, мечтал лет до шести. Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама — черножопая сука, которая бросила меня. Мне неприятно писать такое, но мне объясняли именно в этих терминах. Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем, соответственно, они были правы и в такой мелочи. Конечно, были и другие взрослые. Они были учителями. Учителя рассказывали мне о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали. Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и в кино брали только ходячих. Не лгали только нянечки. Удивительное русское слово — “нянечка”. Ласковое слово. Сразу вспоминается Пушкин: выпьем, няня… Обычные сельские тетки. Они не врали никогда. Иной раз они даже угощали нас конфетами. Иногда злые, иногда добрые, но всегда прямые и искренние. Часто с их слов можно было понять суть там, где от учителей добиться вразумительного ответа было невозможно. Давая конфету, они говорили: “Бедное дитё, скорее бы уж помер, ни себя, ни нас не мучил бы”. Или, вынося покойника: “Ну и слава богу, отмучался, бедненький”. Когда я, простуженный, оставался в спальном корпусе один на один с такой нянечкой и мне не надо было идти в школу, она, добрая тетя, приносила мне какую-нибудь сладость или фрукт из компота и рассказывала о погибших на фронте детях, о муже-пьянице - кучу всяких интересных вещей. Я слушал и верил всему, как верят правде дети, а может быть, только дети. Взрослые зачастую уже не могут верить ни во что. Так вот, про “черножопую суку” нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег. В шесть лет я перестал мечтать о маме. Я мечтал стать “ходячим”. Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях. К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода из детдома из них могли получиться нужные обществу люди — бухгалтеры, сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование, “выбивались в люди”. После выпуска из детдома они приезжали на дорогих машинах. Тогда нас собирали в большом зале, рассказывали, какую должность занимает бывший ученик нашей школы. Из рассказов выходило, что эти толстые дяди и тети всегда слушались старших, хорошо учились и добились всего своим умом и настойчивостью. Но они были ходячими! Какого рожна я должен был выслушивать их хвастливую болтовню, если я и так знаю, что нужно делать после того, как станешь ходячим? Как стать ходячим, никто не рассказывал. В восемь я понял одну очень простую мысль: я один и никому не нужен. Взрослые и дети думают только о себе. Конечно, я знал, что где-то на другой планете существуют мамы, папы и дедушки с бабушками. Но это было так далеко и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков. В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально. Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая и бесполезная. В десять — прочитал про камикадзе. Эти бравые парни несли смерть врагу. Одним беспосадочным полетом они отдавали родине все долги за съеденный рис, за испачканные пеленки, за школьные тетради, за улыбки девочек, за солнце и звезды, за право каждый день видеть маму. Это мне подходило. Я понимал, что в самолет меня никто не посадит. Я мечтал о торпеде. Управляемой торпеде, начиненной взрывчаткой. Я мечтал тихо-тихо подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку. С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Может быть, это хорошо, а может, и не очень. Всё понимающие люди часто бывают скучными и примитивными. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о торпеде с красной кнопкой. Эта наивная детская мечта так и не оставила меня и, может быть, никогда не оставит. Праздник Первое воспоминание. Я один, маленький, лежу в манеже. Кричу. Никто не подходит. Кричу долго. Манеж — обычная детская кровать с высокими решетчатыми бортами. Лежу на спине, мне больно и мокро. Стенки манежа завешены сплошным белым покрывалом. Никого. Перед глазами — белый потолок, если повернуть голову, можно долго смотреть на белое покрывало. Я ору и ору. Взрослые приходят по расписанию. Когда приходят — кричат на меня, кормят, меняют пеленки. Я люблю взрослых, они меня — нет. Пусть кричат, пусть перекладывают на неудобную кушетку. Мне все равно. Хочется, чтобы кто-нибудь пришел. Тогда можно увидеть другие манежи, стол, стулья и окно. Это все. Потом — кладут в манеж. Когда кладут, опять ору. На меня кричат. Они не хотят брать меня на руки, я не хочу в манеж. Сколько себя помню, всегда боялся, когда оставляли одного. Одного оставляли регулярно. Первый и самый приятный запах — смесь винного перегара и духов. Иногда приходили женщины в белых халатах, брали меня на руки. Бережно брали, не как всегда. Они называли это “праздник”. От них вкусно пахло алкоголем. Меня несли куда-то, приносили в большую комнату со столом и стульями. Я сидел у кого-нибудь на коленях. Женщины передавали меня с рук на руки. Мне давали съесть что-нибудь вкусное. Но самым приятным было то, что я мог все видеть. Все вокруг. Лица людей, красивые тарелки на столах, бутылки и рюмки. Все пили вино, ели, разговаривали. Женщина, у которой я сидел на коленях, одной рукой очень бережно придерживала меня, другой проворно опрокидывала очередную порцию алкоголя, закусывала. Закуски были разные, от каждой она отщипывала маленький кусочек и клала мне в рот. Никто ни на кого не кричал. Тепло, уютно. …………………………… Пацаны В палате нас было десять человек. Вернее — девять. Вовочку мы не считали. Вовочка не говорил. Он не мог ничего, только кушал и какал. Просыпались мы часто от его крика. Он, как всегда, хотел есть. Съесть он мог много, сколько дадут. Давали как всем, но ему не хватало, и он кричал. Двенадцатилетний младенец. Еще были я и Василек. Васильку было на вид лет двадцать. У него были парализованы ноги. Здоров он был как бык. Вернее, как все умственно отсталые люди. Как-то раз он ухватил за ногу дразнившую его нянечку — она не смогла вырваться, и на ноге у нее еще долго не заживал синяк. Нянечки дразнили его, безобидного бугая, шлепали по спине походя или говорили что-нибудь сальное, а он потом шумно дрочил всю ночь, давая повод для новых шуточек. Впрочем, относились они к нему хорошо, двойную порцию накладывали всегда. Я — девятилетний мальчик. Представьте себе парализованного человечка. Он лежит локтями на полу и раскачивается из стороны в сторону. Он что-то делает, но вы еще не понимаете что. Он ползет. Ползал я быстро, за полчаса мог проползти метров триста, если бы не уставал. Но через каждые десять-пятнадцать метров приходилось отдыхать. Но я мог ползать! Ползать в палате могли только я и Василек, — это и отличало нас от остальных. Их было семеро. Всех имен не помню. Да и не полагалось мне знать их имена. Только Сашка Поддубный мог сидеть, и по утрам нянечки сажали его на пол перед низеньким столиком. Остальные лежали на кроватях круглые сутки. Их называли “пацаны”. Уважение к ним в детдоме было абсолютное, даже пахан детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор, и мы могли смотреть его когда захотим. Я в эту палату попал случайно. Когда меня привезли, как раз один пацан умер. Это была несчастливая койка номер три. До меня на ней спали трое, и все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был новенький. Потом меня хотели перевести в другую палату, но Сашка Поддубный попросил, и меня оставили. Это отдельная история. Как-то Сашка захотел в туалет, а Василька не было в комнате. У меня был выбор: ползти за нянечкой или попробовать помочь ему самостоятельно. Я взял резинку его шаровар в зубы, оттянул, пододвинул горшок, и он пописал. Теперь, по негласному закону детдома, я мог тоже его попросить о чем-нибудь. Набравшись наглости, я попросил его дать почитать одну из его книг. Книг у него было много. Он постоянно что-то читал или переводил с немецкого. — Возьми “Три мушкетера”. — “Три мушкетера” я уже читал, и она детская, дай “Солярис”. — Ты ничего в ней не поймешь. — Пойму. — Ты упрямый, это хорошо. Возьми “Солярис”, потом расскажешь, что понял. Я прочел “Солярис” за воскресенье. Когда Саша спросил меня, что я понял из книги, я ответил: главному герою незачем было лететь, ведь с женщиной надо было разбираться раньше и на Земле. Саша сказал, что я еще маленький и ничего не понимаю. Но книги с тех пор стал мне давать. В общем, мне повезло. Пацаны относились ко мне хорошо. * К нам пришли шефы. Шефами у нас были студенты из пединститута. Нас собрали в актовом зале, шефы попели нам песенки и ушли. Вернее, ушли не все. По плану шефской помощи, студенты должны были проводить с нами какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство смотрели на нас как на прокаженных. Это выражение “как на прокаженных” я вычитал потом, и оно мне очень понравилось. А как еще можно передать выпученные глаза и плохо скрываемое отвращение? Но некоторые приходили. Как ни странно, это были студентки, звезд с неба не хватавшие. Природная доброта и жалость, а может быть, любопытство приводили их к нам снова и снова. Одна такая девочка зашла и к нам. — Мальчики, вам чем-нибудь помочь? — Чифир будешь пить? — Что? — Чай крепкий. — Буду. — Тогда достань у меня из-под матраца кипятильник, банку из тумбочки, сходи за водой и заряди все это под кроватью. Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: “Москва”. Почему — не знаю. Эта студентка была у нас несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными конфетами, травили анекдоты. С ней было хорошо и весело. Как-то раз она задержалась у нас, и ей было пора идти. Отпускать ее никому, конечно, не хотелось. — Мальчики, ну мне надо еще физику делать и математику, а списать сразу не дадут. — Ты на каком курсе? — На втором. — Учебник с собой? — В сумке. — Доставай, читай задание. А это говорил Генка с угловой койки. Достала, села читать. — Но я тут ничего не понимаю. — Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух. — А формулы? — И формулы читай. Она читала свой учебник, мы радовались, что она еще не уходит, и не сомневались, что Генка решит все ее задачи. Она читала долго, а потом Генка велел ей сесть за стол и писать. — Но ты же не видишь, что я пишу! — Но ты видишь? — Вижу. — Ну и пиши. Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал. — А можно я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны. — Сверяй. — Все сошлось! Но как ты это? Не глядя в тетрадку. Ты ведь такой маленький! Генка весил килограммов десять. Кроме того, что он не мог ходить, у него что-то еще было с щитовидкой, он не рос. Обычно его накрывали до подбородка одеялом, и из-под одеяла выглядывало личико восьмилетнего мальчика. Впрочем, это было и к лучшему. Его иногда выносили на улицу. Мы с Васильком могли выползать на асфальт сами, а остальные улицы не видели. — Мне восемнадцать. Я такой же маленький, как и ты. — Ой, мальчики (она называла их “мальчики”, больше их так никто не называл). А я думала, вы еще в школе учитесь. — Официально учимся. Второгодники. А некоторые по два года в одном классе сидели. Это просто у нас директор детдома добрый. Не хочет нас в дом престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем. — А чего же вы в институт не поступите? Вы же там отличниками были бы. — В институт только ходячих берут. Она быстро-быстро засобиралась и ушла. Я выполз в коридор. Шел дождь, и я хотел подползти к выходу. Было прохладно — поздняя осень или ранняя весна. Входные двери не закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно. Но в тот раз мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк, стояла та самая студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая. Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше не увижу. Она курила и плакала. Потом докурила и пошла под дождь. Без плаща и зонтика. Больше она к нам не приходила. * Приехала комиссия из Москвы. Директору влепили выговор, всех пацанов отвезли в дом престарелых. Их воспитательница пришла в наш класс: “Теперь я буду у вас работать до самого выпуска”. Я пошел в пятый класс, начальная группа закончилась, и теперь нам полагался “свой” классный руководитель и “своя” воспитательница. Через месяц после того, как пацанов отвезли в дом престарелых, она поехала навестить “своих” подопечных. Приехала и рассказала все нам. Из восьми человек выжил один Генка. Дом престарелых состоял из отдельных помещений барачного типа. Престарелые и инвалиды были рассортированы по степени инвалидности. “Наши” лежали в отдельном бараке с доходягами. Вдоль стен тянулись ряды кроватей, с которых стекала моча. К ним никто не подходил. Воспитательница привезла им компот ассорти в больших банках. Про Генку она сказала: “Злой какой-то”. “А компот заберите, все равно ходячие съедят”. Я спросил ее, что будет со мной, когда я вырасту. Меня тоже отвезут в дом престарелых, и я умру? — Конечно. — Но мне тогда будет пятнадцать, я не хочу умирать так рано. Выходит, все зря? Зачем же тогда учиться? — Ничего не зря. Учиться вы должны потому, что вас кормят бесплатно. И вообще, ты уроки выучил? С тех пор я очень изменился. По малейшему поводу у меня наворачивались слезы, и я плакал. Не помогали ни уговоры, ни угрозы. Я кричал в голос. Мне вызвали врача. Пришел молоденький парнишка, присел ко мне на пол, улыбнулся и что-то спросил. Я улыбнулся ему в ответ. Я не хотел с ним разговаривать. Но пришлось. — Почему ты часто плачешь? — Я не часто плачу. — Почему ты плакал вчера? — Я полз, ударился головой и заплакал. — Я тебе не верю. Мне все рассказала твоя воспитательница. Ты все время плачешь. Это ненормально. Почему ты не хочешь со мной говорить? — Потому что вы психиатр. Они все такие добрые сначала, а потом забирают в больницу. А в больнице колют уколы и дают такие таблетки, чтобы ты стал как Василек. — Кто тебе сказал эту ерунду? Никто тебя не заберет. Кто такой Василек? — Про больницу мне Вовка Москва рассказал. — И где сейчас этот твой Вовка? — Умер. Они все умерли. Они были добрые и умные. А Сашка Поддубный давал мне свои книжки читать. А теперь их нет, а Василек живой. Его в другой интернат отвезли, хороший, потому что он ползать может и сам в туалет ходит. — А кто тебе рассказал, что они все умерли? — Воспитательница. А еще она мне сказала, что меня тоже отвезут, когда мне будет пятнадцать. А сейчас мне десять. Улыбающаяся воспитательница недоуменно смотрит на врача и говорит: “Ну и что? Что тут такого? Я это всему классу рассказывала”. Врач закурил. Я впервые видел, как взрослый человек курит прямо в палате. Он мне почему-то нравился. — Ты меня боишься? — Да. Он был совсем не злой. Докурил, посмотрел на меня и ушел. А Генка умер очень скоро. …………………………………………………………………………. Я — в своем последнем и самом лучшем в мире детдоме. Передо мной завтрак: немного картофельного пюре, половинка помидора, булочка с маслом и чай. Я точно знаю, что сегодня не праздник, но почему тогда дали картофель? Я пробую чай — он сладкий. Свежий помидор — вообще деликатес. Я съедаю все и понимаю, что мне фантастически повезло, я попал в рай. …………………………………………………………………………… Когда я жил в доме престарелых, меня поразила одна вещь. В столовой после обеда раздавали кости. Обычные говяжьи кости из супа. Кости полагались только ветеранам войны. С костей было тщательно срезано мясо, но при достаточной ловкости что-то еще можно было срезать. Ветераны толпились перед окошком раздачи, ругались, перечисляли заслуги и звания. Недавно я спросил своего знакомого из интерната, как там кости, все еще раздают? — Да что ты. На костях уже давно ничего не варят. Нет костей. …………………………………………………………………………… Дебил Я дебил. Это не обидное прозвище, просто констатация факта. Уровень моего интеллекта недостаточно высок для самостоятельного существования, элементарного выживания. С детства знаю, что дебильность бывает компенсированная и некомпенсированная. Компенсированная дебильность — умственная недостаточность, при которой человек способен жить в обществе без посторонней помощи. В качестве стандартного примера компенсированной дебильности обычно приводят людей с ментальными проблемами, которых усилиями педагогов и медиков удалось обучить профессии маляра или дворника. Педагоги научили меня решать сложные уравнения, медики старательно пичкали лекарствами, заботливо накладывали жесткие гипсовые повязки — их усилия оказались напрасными. Малярную кисть я до сих пор поднять не в состоянии. *……………………………………………………… Руки У меня нет рук. То, чем я вынужден обходиться, можно назвать руками лишь с большой натяжкой. Я привык. Указательным пальцем левой руки я способен печатать на компьютере, в правую — в состоянии вложить ложку и нормально поесть. Жить без рук можно. Я знал безрукого парня, который неплохо приспособился к своей ситуации. Он делал все ногами. Ногами ел, причесывался, раздевался и одевался. Ногами брился. Даже научился пришивать пуговицы. Нитку в иголку он также вдевал самостоятельно. Каждый день он тренировал свое мальчишеское тело — “качался”. В детдомовских драках он без особенных усилий мог ударить соперника ногой в пах или в челюсть. Пил водку, зажав стакан зубами. Нормальный детдомовский пацан. Жить без рук не так уж и тяжело, если у тебя есть все остальное. Все остальное — мое тело — развито еще хуже, чем руки. Руки — главное. Можно сказать, что главное в человеке голова. Можно и не говорить. И так ясно, что голова без рук выжить не сможет. Не важно, свои это руки или чужие. У Сергея руки были. Две абсолютно здоровые сильные руки. Выше пояса все у него было нормально. Руки, плечи, голова. Светлая голова. Сергей Михайлов. Сережа. В школе он был одним из лучших учеников. Этого ему было мало. Он постоянно читал научно-популярные журналы, участвовал в заочных конкурсах для школьников, выполнял опубликованные в журналах задания, посылал, получал какие-то грамоты. Ниже пояса лежали в постоянной позе лотоса две скрюченные ножки. Ниже пояса он ничего не чувствовал, абсолютно ничего, поэтому вынужден был постоянно носить мочеприемник. Когда моча из мочеприемника проливалась, он менял свои штаны сам. Он все делал сам. Ему не надо было звать нянечек, унижаться, просить помощи. Он сам помогал тем, кому повезло меньше. Кормил друга с ложки, помогал мыть голову, переодеваться. У него не было родителей. Он не был ходячим. После школы его отвезли в дом престарелых. В доме престарелых его положили в палату с двумя дедушками. Безобидные дедушки. Один — сапожник — варил сапожный клей на электрической печке, другой — доходяга — почти ничего уже не соображал, с его кровати стекала моча. Сменного белья Сереже не дали. Объяснили, что менять штаны ему положено раз в десять дней. Три недели он лежал в палате с запахом дерьма и сапожного клея. Три недели ничего не ел, старался пить меньше воды. Привязанный к своему мочеприемнику, он не решился выползти на улицу голым, чтобы в последний раз увидеть солнце. Через три недели он умер. Через год в этот дом должны были отвезти меня. У Сергея были руки, у меня не было. Дом престарелых С десяти лет я боялся попасть в дурдом или в дом престарелых. Не попасть в дурдом было просто. Надо было всего лишь хорошо себя вести, слушаться старших и не жаловаться, никогда не жаловаться. Тех, кто жаловался на плохую еду или возмущался действиями взрослых, время от времени отвозили в дурдом. Они возвращались тихими и послушными, а по ночам рассказывали нам страшные истории про злых санитаров. В дом престарелых попадали все, кто не ходил. Ни за что, просто так. Избегали дома престарелых только те, кто мог получить профессию. После окончания школы умные выпускники поступали в институты, те, кто попроще, — в техникумы или училища. В институты поступали только самые старательные и одаренные ученики. Я учился лучше всех. Но я не был ходячим. Иногда после окончания школы неходячего забирали домой родственники. У меня родственников не было. * После того как я узнал, что в определенный день меня отвезут в это страшное место, положат на койку и оставят умирать без еды и ухода, для меня все изменилось. Учителя и воспитатели перестали быть авторитетными и мудрыми взрослыми. Очень часто я слушал учителя и думал, что, возможно, именно этот человек отвезет меня умирать. Мне рассказывали про теоремы и неравенства. Я автоматически усваивал материал урока. Мне рассказывали про великих писателей, это было неинтересно. Мне рассказывали про фашистские концлагеря, я внезапно начинал плакать. Когда очередная нянечка в очередной раз начинала на меня орать, я с благодарностью думал, что она права, она имеет право на меня кричать, потому что ухаживает за мной. Там, куда меня отвезут, давать мне горшок никто не будет. Она, эта полуграмотная женщина, хорошая, я — плохой. Плохой, потому что слишком часто зову нянечек, потому что слишком много ем. Плохой, потому что меня родила черножопая сука и оставила им, таким хорошим и добрым. Я — плохой. Чтобы стать хорошим, надо совсем немного, совсем чуть-чуть. Это могут почти все, даже самые глупые. Надо встать и пойти. Учителя не понимали, почему я все время плачу. Почему не хочу ни с кем из них разговаривать, писать сочинения на “свободную” тему. Даже самые умные и добрые из них, самые-самые лучшие отказывались говорить со мной о моем будущем. А другие темы меня не интересовали. * В тот год, когда я закончил восьмилетку, в нашем детдоме закрыли девятый и десятый классы. Старшеклассников развезли по другим детским домам, некоторых отвезли в дурдом. В обычный дурдом, нормальных на голову ребят. Им не повезло, как это часто бывает у больных церебральным параличом, они имели дефекты речи. Приехавшая комиссия церемониться не стала, отправила их в специнтернат для умственно отсталых. Я остался единственным переростком. По закону мне полагалось право на десятилетнее обучение, но закон мало кого интересовал. Меня повезли в дом престарелых. Детдомовский автобус жутко трясло, ехали по каким-то кочкам. В дом престарелых меня вез сам директор детского дома. Он широко улыбался золотыми зубами, курил “Космос” ¾ он всегда курил только “Космос”. Курил и смотрел в окно перед собой. Вынесли из автобуса вместе с коляской. Все-таки я был привилегированным инвалидом. Выпускникам детдома иметь коляски не полагалось. Их отвозили в дом престарелых без колясок, клали на кровать и оставляли. По закону дом престарелых в течение года должен был выдать человеку другую коляску, но это по закону. В том доме престарелых, куда меня отвезли, была всего одна коляска. Одна на всех. Те, кто мог самостоятельно перелезть на нее с кровати, “гуляли” на ней по очереди. “Гулянье” ограничивалось крыльцом интерната. Осень. Сентябрь. Еще не холодно. Низкое деревянное строение дореволюционной постройки. Забора нет. По заросшему лопухами двору бродят какие-то странные люди в зипунах и шапках-ушанках. Пел хор. Постоянный хор пожилых женских голосов. Бабушек не видно, они все в помещении. Пение слышится изнутри. Ох, цветет калина В поле у ручья. Парня молодого Полюбила я… Никогда. Никогда ни до, ни после этого случая я не слышал подобного обреченно-жалобного пения. Когда ехал в автобусе — волновался. После того как услышал хор, волнение переросло в апатию. Мне стало все равно. Мою коляску закатили внутрь. В коридоре было темно, пахло сыростью и мышами. Завезли в какую-то комнату, оставили и ушли. Небольшая комната. Облезлые стены. Две железные кровати и деревянный стол. Через некоторое время в комнату заходят директор детдома с сотрудником дома престарелых и нянечкой. То, что это нянечка, я определяю по синему халату. Нянечка подходит ко мне. Внимательно рассматривает. - Ой, какой молоденький! Что делается! Уже и таких привозят. Что делается? Совсем люди совесть потеряли. Уходит. Директор детдома нервно курит, деловито продолжая прерванный разговор. — А может, все-таки возьмешь? Ну очень надо. — И не проси. Ты пойми меня правильно. Вот ему сейчас шестнадцать лет. Так? — Пятнадцать, — машинально поправляю я. — Пятнадцать, — соглашается мужчина. — Умрет он у меня через месяц, максимум два. Хоронить я имею право только лиц не моложе восемнадцати. Это же дом престарелых, ты понимаешь? Где я буду держать его эти два года? А холодильники все сломаны. Сломаны, понимаешь? И вспомни, вспомни, что ты мне ответил год назад, когда я попросил тебя помочь с холодильниками? Вспомнил? И не проси. Вези вон его в дом-интернат для умственно отсталых, они имеют право хоронить хоть младенцев. — Не решай сразу, пойдем поговорим. Мне позвонить надо. Они уходят. Я сижу один. Сумерки. По коридору пробегает кошка. Внезапно комнату заполняет какой-то странный и очень неприятный запах. Воняет все сильнее. Я не понимаю, что происходит. Входит нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый слипшийся комок, вид которого соответствует запаху. Кроме каши на подносе тарелка борща и кусок хлеба. Ложки нет. Нянечка смотрит на поднос, замечает отсутствие ложки. Выходит. Приносит ложку. Ложка вся в засохшей гороховой каше. Нянечка отламывает от моего куска хлеба корку и небрежно вытирает ей ложку. Бросает ложку в борщ. Подходит ко мне. Пристально вглядывается. — Нет. Зиму не переживет. Это точно. — Извините, — говорю. — А почему тут так темно и от окна дует? — Это изолятор, хорошая комната, и к печке близко. А тебя определят в общую палату для лежачих. Там действительно дует. Я же сказала — зиму не переживешь. Дом-то старый. — А кошек у вас много? — Нет у нас никаких кошек. — Но я видел, как по коридору пробегала кошка. — Это не кошка, это крыса. — Как, крыса? Днем? — А что? И днем, и ночью. Днем-то еще ничего, а ночью, когда они по коридору бегают, мы в своей комнате запираемся и выходить боимся. А они злющие, недавно одной лежачей бабушке уши отъели. Ты ешь, остынет. Выходит. Я пододвигаю к себе тарелку, машинально хлебаю борщ. Дерьмо. Борщ — дерьмо. Каша — дерьмо. Жизнь — дерьмо. Сижу. Думаю. Внезапно в комнату вбегает директор. Радостно потирает руки. — Ну что, Гальего, не оставляют тебя здесь, и не надо. Поедем назад, в детдом. Хочешь в детдом? — Хочу. — Ну и правильно. Смотрит на тарелки с едой. — Еще к ужину успеешь. И в психоневрологический интернат мы тебя не повезем. Понятно? — И медленно повторяет: — Га-лье-го. — Гонсалес Гальего, — поправляю я его. — Чего? Много ты понимаешь. Сказал, Гальего, значит, Гальего. Мы приезжаем в детдом. Успеваем к ужину. — Ну, расскажи, как там? — просит меня за ужином парень в коляске. — Ночью, — говорю я. — Ночью расскажу. Язык Интернат. Дом престарелых. Дом последнего моего убежища и пристанища. Конец. Тупик. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. По коридору везут каталку с трупом. Дедушки и бабушки обсуждают завтрашнее меню. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. Мои сверстники-инвалиды организовали комсомольское собрание. Директор интерната зачитал в актовом зале приветственную речь, посвященную очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. Дедушка, бывший заключенный, во время очередной пьянки проломил костылем голову соседу по палате. Бабушка, заслуженный ветеран труда, повесилась в стенном шкафу. Женщина в инвалидной коляске съела горсть снотворных таблеток, чтобы навсегда покинуть этот правильный мир. Я выписываю в тетрадку неправильные английские глаголы. Все правильно. Я — не человек. Я не заслужил большего, не стал трактористом или ученым. Меня кормят из жалости. Все правильно. Так надо. Правильно, правильно, правильно. Неправильные — только глаголы. Они упрямо ложатся в тетрадку, пробираются сквозь шелест радиопомех. Я слушаю неправильные глаголы неправильного, английского, языка. Их читает неправильный диктор из неправильной Америки. Неправильный человек в насквозь правильном мире, я упорно учу английский язык. Учу просто так, чтобы не сойти с ума, чтобы не стать правильным. ……………….. Дом престарелых. Страшное место. От бессилия и отчаяния люди черствеют, души их покрываются непробиваемыми панцирями. Никого ничем невозможно удивить. Обычная жизнь обычной богадельни. Четыре нянечки катили бельевую тачку. В тачке сидел дедушка и истошно орал. Он был не прав. Сам виноват. Накануне он сломал ногу, и сестра-хозяйка распорядилась перевести его на третий этаж. Третий этаж для человека со сломанной ногой — смертный приговор. На втором этаже оставались его собутыльники или всего лишь знакомые. На втором этаже еду разносили регулярно, а нянечки выносили горшки. Ходячие друзья могли позвать врача или нянечку, принести печенье из магазина. На втором этаже гарантированно можно выжить со здоровыми руками, продержаться до тех пор, пока не заживет нога, пока снова тебя не причислят к ходячим, не оставят в списке живых. Дедушка грозно кричал о своих бывших заслугах на фронте, объяснял про сорок лет шахтерского стажа. Строго грозил пожаловаться вышестоящему начальству. Дрожащими руками протягивал в сторону нянечек горсть орденов и медалей. Чудак! Кому нужны были его побрякушки? Тачка уверенно катилась по направлению к лифту. Нянечки не слушали его, делали свою работу. Крик дедушки стал тише, он перестал угрожать. Отчаянно цепляясь за свою никчемную жизнь, он уже только просил. Умолял не переводить его на третий этаж именно сегодня, подождать пару дней. “Нога заживет быстро, я смогу ходить”, — тщетно пытался разжалобить нянечек бывший шахтер. Потом заплакал. На мгновение, всего лишь на мгновение он вспомнил о том, что был когда-то человеком. Дернулся из тачки, вцепился мертвой хваткой в дверцу лифта. Но что могут поделать старческие руки с силой четырех здоровых теток? Так, плачущего и стонущего, его и закатили в лифт. Все. Был человек, и нет человека. * Грешница Дом престарелых. День перетекает в ночь, ночь плавно переходит в день. Времена года сливаются, время уходит. Ничего не происходит, ничего не удивляет. Одни и те же лица, одни и те же разговоры. Только иногда хорошо знакомая реальность встрепенется, взбунтуется и выдаст что-нибудь совсем необычное, не укладывающееся в простые и привычные понятия. Она жила в интернате всегда, кажется, со дня его основания. Скромная и тихая, маленький человек в большом и жестоком мире. Маленькая женщина. Рост ее не превышал роста пятилетнего ребенка. Маленькие ручки и ножки были непрочно скреплены хрупкими суставами, так что ходить она не могла. Лежа лицом вниз на низенькой платформе с подшипниками, ножками она отталкивалась от пола, так и передвигалась. Работала эта женщина в цехе ритуальных услуг. Был такой цех при нашем скорбном доме. Украшения на гроб, венки из искусственных цветов и прочую похоронную мишуру делали интернатовские бабушки почти для всех покойников небольшого городка. Венки можно бы заказать и в мастерской при кладбище, но, по общему мнению, венки там были дороже, делали их кое-как, без должного почтения к столь деликатным и значимым предметам. Год за годом она скручивала из цветной бумаги аккуратненькие цветочки, вплетала их в кладбищенские венки — почтительное выражение трогательной заботы о мертвых. Никто не обижал несчастную, сотрудники интерната не замечали ее медленно ползущую по коридору тележку, помощи она не просила, до туалета и столовой добиралась сама. Буйные алкаши, время от времени терроризирующие всех обитателей богадельни, не решались трогать беззащитное существо. Так и жила она. Днем скручивала цветочки для покойников, по вечерам вязала кружевные салфеточки или вышивала гладью. Изо дня в день, из года в год. Нормально жила. Небольшую комнатку она постепенно приспособила под свои скромные размеры. Матрац на полу, низенький столик, кукольный стульчик, кружевные салфетки и вышитые подушечки. Долго жила, слишком долго. Далеко за сорок перевалило бабушке. Зажилась. После очередного собрания решило начальство, что пора ее уже переводить на третий этаж. Обычное плановое мероприятие. Нормальный темп работы хорошо организованной машины. А на третьем этаже ее положат на обычную, большую кровать в комнату с тремя доходягами и оставят медленно умирать. Отберут единственное ее достояние — свободу самостоятельно себя обслуживать. Тихо прожила она всю свою долгую жизнь, никогда ничего у начальства не просила, а тут внезапно стала записываться на прием к директору. Часами сидела в очередях, а дождавшись своего законного права, слезно просила не выселять из комнатки, умоляла позволить ей дожить свой век в привычной обстановке. Ее неизменно выслушивали, неизменно отказывали, а позже и вовсе стали гнать из очереди на прием. В ночь перед намеченной датой переселения она повесилась на дверной ручке. Грешница. Офицер В дом престарелых привезли новенького. Крупный мужчина без ног сидел на низенькой тележке. Уверенно огляделся и медленно въехал в помещение. Сориентировался сразу, без подсказки. Не спеша объехал весь наш трехэтажный дом, помещение за помещением. Начал со столовой. Было время обеда. Посмотрел, чем кормят, невесело усмехнулся, есть не стал. Поднялся на лифте на третий этаж — этаж смертников, отделение для доходяг. Без паники и суеты заглядывал в каждую
Ответов - 16
Prof: Да, не читал.... Страшно.....
alecsw: А есть где-нибудь полная версия? Он ведь пишет от первого лица.. На этого человека есть ссылка на сайте мурзиков. Значит, он жив? Он победил систему?
SeTup: alecsw пишет: он жив? Он победил систему? Рубен Давид Гонсалес Гольего живет сейчас в Испании. Систему победить невозможно. Она жива и сейчас.
SeTup: alecsw пишет: есть где-нибудь полная версия? http://lib.mediaring.ru/PROZA/GALEGO/
Margo: Да, система осталась... Пару эпизодов из жизни бывших воспитанников, переведенных в местный дом престарелых (интернат), нам рассказали в Головеньковском ДД, это страшные истории...
Мисс Скунс: Читала раньше на Мурзиках. Перечитала этой ночью. Нельзя этого ночью читать. Днем можно сжать зубы ( с мыслью, что скрипеть ими нельзя, стоматологи дороги нынче), выматериться про себя и еще раз подумать: а что я сделал, чтобы это изменить? И могу ли я пробить эту матрицу??? А ночью... сидишь, ревешь... неконструктивно
SeTup: http://www.amur.info/news/2006/07/24/10.html 24 июля 2006 В доме-интернате престарелых и инвалидов города Белогорска обнаружена камера. В закрытую комнату сотрудники интерната помещали пожилых и больных людей. От окружающих постояльцев интерната изолировали в том случае, если они нарушали так называемые «Правила внутреннего распорядка». Негласный закон для пожилых людей и инвалидов еще два года назад утвердил директор белогорского дома-интерната. В отношении него областная прокуратура завела уголовное дело. По закону, изолировать и физически сдерживать инвалидов и престарелых людей в подобных учреждениях нельзя. В настоящее время белогорская прокуратура продолжает расследование дела. Директору интерната грозит до 4 лет лишения свободы. Об этом сообщает прокуратура Амурской области. *** http://www.nevastroyka.ru/a0/ru/archive/view.thtml?i=7834 В субботу Валентина Матвиенко торжественно открыла два специальных жилых дома для одиноких граждан пожилого возраста - на улице Балтийской в Кировском районе и на улице Можайской в Адмиралтейском районе. «Это большой подарок для наших ветеранов, получивших отдельные квартиры в этих домах», - сказала губернатор. Она поблагодарила за хорошую работу строителей, сотрудников государственных, муниципальных служб – всех, кто участвовал в реализации этих соцпроектов. В Петербурге действует целевая программа строительства жилых домов для одиноких граждан пожилого возраста. «Всего в городе уже построено 11 соцдомов, – отметила Валентина Ивановна. – И мы планируем открытие таких домов в каждом районе». 10.10.2006 // - Наглый цинизм и враньё! Не "получивших отдельные квартиры в этих домах", а поселённых доживать в дома престарелых в экологически грязных районах. ответить 10.10.2006 // - Подписавшемуся "+" на сообщение от 09.10.2006 15:51: Ну так ты же сам за всё это ратуешь! Любишь когда у других чего-нибудь отбирают. Так радуйся! Матвиенко на второй срок! ответить 09.10.2006 // + А с Петровского острова пенсионеров - ветеранов сцены - гонят. И детский дом закрыли на Крестовском острове. Там элитные коттеджи строят, а отработанный материал - пенсионеров - в промзоны. ответить 09.10.2006 // - Почему пенсионеров нужно селить в промзонах? Почему не построить такие дома в Пушкие или Сестрорецке? Или в вонючих промзонах старики не так глаза нмозолят? Ничего нового - безответственность, некомпетентность, вороватость, цинизм. ответить 09.10.2006 // - К пенсии готовится ;) **** http://www.kadis.ru/daily/index.html?id=29059 "Очередь для определения граждан в психоневрологические интернаты составляет от одного месяца до одного года, в дома-интернаты общего типа - до трех лет, - сообщила нам заместитель председателя комитета Галина Колосова. - На 1 мая 2006 года очередь для определения граждан в психоневрологические интернаты составляла 359 человек, в дома общего типа - 322 человека. Трудностей при определении граждан в государственные стационарные учреждения социального обслуживания нет. Сдача жилой площади не является условием при определении в учреждение". **** http://www.upmonitor.ru/monitoring/publication/2006-06-24/84657/159315/ Проверка окружной прокуратуры показала, что в заведениях, располагавшихся в обычных квартирах Екатеринбурга, элементарно не соблюдались правила пожарной безопасности и санитарные нормы. Пожилых людей помещали в пансионаты без их согласия и участия органов соцзащиты. В сообщении говорится, что владельцев незаконного бизнеса привлекут к ответственности, а постояльцам домов престарелых будет оказана социальная помощь, сообщает 21 июня радио «Эхо Москвы – Екатеринбург». **** http://www.tass-ural.ru/redakt/?id=722 Дом престарелых - мощное государственное плечо для людей, которые нуждаются в помощи. В жизни, бывает так, что человек на старости лет остается без родственников, тогда ему приходит на помощь социальная служба. Живут в домах-интернатах неплохо. Например, в нашем интернате мы людей кормим пять раз в день. В среднем сегодня на питание пенсионеров выделяется 63 рубля в день. Не каждый пожилой человек сможет себе позволить дома есть 5 раз. Содержатся проживающие довольно хорошо: стирать не нужно, все будет приготовлено. Пенсионерам есть, чем заняться: библиотека, актовый зал. Им предоставляется медобслуживание. Жить в интернате довольно комфортно, если выполняешь внутренний распорядок, если не занимаешься какими-то безобразиями: курение или алкоголь. В общем, жить в интернате можно. ***** http://www.rg.ru/2005/10/14/stariki.html Оказывались в особой комнате за провинности - в основном за пьянку, грубость, нарушения режима. - Спросите любого прокурора - и любой вам скажет: "Такого в России еще не было!", - говорит прокурор Урюпинска Сергей Козорез. - Сначала в эти дикие факты мы не поверили. Но стали проводить проверку и нашли полное подтверждение. Представляете, опоздала девушка-инвалид с дискотеки - ее в комнату к алкашам! Безруких, безногих - туда же. Стали работать дальше и выяснили, что медперсонал в отношении убогих применял еще и физическое воздействие. Медперсонал говорит, что после вступления в силу Закона о монетизации льгот почти все старики отказались от соцпакета, разбогатели и совсем отбились от рук. В доме три отделения: отделение милосердия, где живут прикованные к постели больные, психоневрологическое и общего типа. В двух первых более-менее спокойно, третье - прибежище кошмара. Раньше его называли "военным" - там тихо-мирно жили участники и инвалиды Великой Отечественной войны. Лет 5 назад контингент стал резко меняться - на житье соцзащита стала присылать все больше бомжей и отмотавших свой срок бывших заключенных. Драки и поножовщина стали обычным явлением. Шесть лет назад был случай даже со смертельным исходом. Накануне моего приезда опять дрались - один дед перебил другому палец. Медперсонал не нашел иного выхода, как помещать дебоширящих стариков в комнату для психически больных людей. - Вы про "темнушку"? Я раза три там была... - бабушка Лидия Анатольевна хочет поделиться со мной своими мыслями. Но ее быстро прерывают: - Думай, что говоришь! **** http://www.hro.org/editions/press/0602/27/27060221.htm - Зина, а как же дизель? Работает? Что-то не слышно? - Работает, а сейчас ведь день... Он - наша главная радость. В конце 2000-го МВД подарило дому престарелых этот аппарат, который с тех пор тут так и зовут "дизелем Рушайло". И - чух-чух-чух по вечерам... И бабушки с дедушками смотрят телевизор, чего лишены почти все грозненцы. А по утрам снова: чух-чух-чух... И санитарки запускают стиральную машину. И не встающие с постели старички лежат потом на чистом и сухом белье, ежедневно меняемом, благоухающем хорошим порошком, а не вонючим хозяйственным мылом, чем до сих пор пахнет практически весь Грозный... ...
Marvorid: Для тех, кто ездил в Головеньки. Представьте себе Мишку, который любит Гарри Поттера; Андрюху, который пишет стихи; юмориста Женьку; Димку, который в любой момент станет неходячим; Ваню... Все они через полгода-год попадут в дом престарелых. Санечка, Андрюха с братьями, Захар, Танюшка и другие - в дурдом. Нашла сайт поселка Китеж. Да, приглашают тех, кто хочет создать приемную семью. Но ТОЛЬКО НЕ со своими детьми, НЕ с теми, кого ТЫ хочешь растить, учить, книжки им читать и пироги вместе печь, НЕ тех, кто этого тоже хочет, а только тех, кого они тебе дадут .....
Marvorid: Беспредел: Сироты. 06.08.2005 На всем готовом? Это не жизнь. Сейчас в Санкт-Петербурге идет уникальный, и, возможно, единственный в своем роде судебный процесс. Администрация одного учреждения просит суд принудить тридцать взрослых дееспособных молодых людей заключить с ней договор. Кого можно к этому принудить? Да никого. Но администрация психоневрологического интерната очень хочет, чтобы те, кто в нем живет, заключили с ней договор на обслуживание. И еще она мечтает их принудить (через тот же суд), чтобы инвалиды отдавали две трети своей пенсии. А чего? Деньги, хоть и небольшие, но не лишние. Ответчики, в свою очередь, хотели бы вообще уйти из интерната, работать, снимать жилье и жить, как все люди. И, заметьте, они имеют на это право. Требование принудить кого бы то ни было к заключению договора является в демократическом государстве абсолютно абсурдным. Но суд обязан принимать любые заявления. Потому, наверное, наши суды так перегружены работой. Тем не менее данный прецедент заслуживает серьезного внимания. За ним чувствуется надрыв и даже кризис системы попечительских учреждений. А почему, собственно, эти самые ответчики не хотят там жить? На всем-то готовом? Давайте сделаем так. Я немного расскажу об условиях проживания в психоневрологических интернатах, а вы прикиньте на себя: сами вы туда захотите или нет? Сейчас кто-то подумал: пусть там ненормальные живут, а я нормальный! Но, во-первых, ненормальные тоже люди, а во-вторых, нормальные они! В подавляющем большинстве. Вы когда-нибудь задумывались, почему среди детей, живущих в семье, один процент психических отклонений, а среди тех, кто по разным причинам лишился родителей - другой, на порядок больше? Скажете, у них стрессы? А вы часто видели, чтобы от стрессов развивалась дебильность или олигофрения? Нет, развиваются неврозы. А ребятишкам, которые попадают в детские дома, диагнозы припечатывают серьезные. Так и ходят они в ненормальных всю жизнь... Не буду больше вас мучить: объяснение здесь простое, вы сейчас сами поймете. За ребенка с психическим отклонением полагается надбавка к зарплате. Согласитесь, глупо не воспользоваться! Нарисовал против фамилии в журнале три буквы: ЗПР (задержка психического развития) - и получай денежки. Когда воспитанникам детдомов исполняется восемнадцать лет, они могут пойти работать и жить в своей квартире, если она осталась от родителей. Если нет - государство каждому сироте обязано предоставить комнату. А к пожизненному раю в психоневрологических интернатах приговариваются только те, кто действительно имеет серьезные проблемы со здоровьем и не может сам себя обслуживать. Но вот ведь беда какая: интернаты строили давно, когда в стране был прирост населения. А сейчас детей стало намного меньше, в том числе и сирот. Как же обеспечить достойную жизнь персонала при нехватке обслуживаемого контингента? Персонал боится сокращений, ведь работа хорошая: тут и надбавки, и питание бесплатное - сами посудите. Но не торопитесь переживать: проблема решается. К моменту выпуска из детских домов как-то вдруг получается так, что большинству сирот негде жить. Их жилье как-то незаметно перекочевало в собственность воспитателей. Они заботливо похлопывают растерявшихся ребят по спине и говорят: "Иди в интернат. Будешь жить на всем готовом. Что может быть лучше?" А и в самом деле, кто из нас не мечтал вот так-то: на всем готовом? Может, пойдем, поживем? Тогда из мебели у нас будет одна тумбочка, и всю жизнь нам придется жить в одной комнате с десятком чужих людей. Из одежды нам станут выдавать по две пары трусов на год, куртку на пять лет без учета размера. А из обуви - ортопедические ботинки и кирзовые сапоги. Именно такую модельную обувь выдали двадцатипятилетней девушке, не имеющей никаких дефектов ног. А кормить нас будут фаршем - овощным, рыбным.... Здешние повара любят делать фарш, потому что для него продукты не надо чистить и мыть. К тому же, с кишками больше получается. Не надо ругать государство. Оно хорошо обеспечивает сирот. Редкая семья способна потратить на ребенка столько денег, сколько государство выделяет на одного сироту. Но до воспитанников не доходит и малая часть этих средств: и в детдомах, и в интернатах. Воровство тотальное. Но натура человеческая такова, что всегда хочется больше. Вот и требует администрация ПНИ, чтобы суд принудил инвалидов отдать их жалкие пенсии: рублей по триста, максимум семьсот. Просто обнаглели от слишком долгой безнаказанности - как это еще объяснить? Кроме желания получить от своих жильцов максимальную выгоду, у администрации есть еще одна причина принуждать ребят к проживанию в ПНИ. И причина немаловажная для того сорта людей, которые укоренились в последнее время в сиротских учреждениях. Это жажда власти. Здесь, в закрытых учреждениях, где живут с детства забитые люди, до отупения закормленные психотропными таблетками, именно здесь можно получить абсолютную, полную власть над человеком. И те, кто это понял, давно уже пользуется ею на всю катушку: Если мы поселимся в ПНИ, у нас отберут паспорт, а в гости мы будем ходить, только если администрация разрешит. И не дай нам Бог вызвать неудовольствие нянечки или уборщицы! По любой жалобе персонала могут посадить в карцер, назначить психотропные препараты или - вообще раздеть догола и положить спать на месяц. С уколами, конечно. В гости к жильцам пускают только тех, кого администрация сочтет неопасным. Журналисты и члены комиссии по правам человека, естественно, к ним не относятся. Сколько раз ребята из ПНИ сбегали (!) из "родного" дома и дожидались на морозе, чтобы поговорить с кем-то из нас! Очень и очень не одобряется, если взрослые жильцы (напомню: дееспособные и работающие) вдруг захотят пожениться. (Им же тогда отдельную комнату подавай!) Николаю Егорову, например, строго настрого запретили приходить в гости к невесте в другой ПНИ. Он лазал к ней через окошко, а администрация, соответственно, на него охотилась. Когда женщина забеременела, у нее взяли анализы на аборт, даже не спрашивая ее согласия. Николая в это время заперли в своем ПНИ, чтоб не мешал. Парень сбежал и поднял на ноги прокуратуру, милицию, комиссию по правам человека. Только так ребятам удалось отвоевать свое право на личную жизнь и пожениться. В ПНИ вообще не одобряется, если кто-то хочет завести ребенка. (Зачем им плодиться?) Поэтому молодых женщин насильно заставляют делать аборты. И о таблетках. Их дают в качестве... наказания. От одних вырубает так, что все время спишь, а от других скручивает ноги. Дико все это звучит, правда? И как-то не согласуется с тем святым отношением к сиротским учреждениям, которое сложилось в нашем обществе еще со времен войны. Тогда тысячи детей, потерявших родителей, выросли, получили образование в детдомах и пронесли благодарность своим воспитателям через всю жизнь. Но тем, кто сейчас работает в этой системе, пора кончать паразитировать на этой благодарности. Все давно изменилось - время, ситуация и сами работники. Все мы хорошо знаем, что во время перестройки в тех уголках народного хозяйства, где можно поживиться, укоренились маленькие и большие мафии. Сейчас у них все схвачено, за все заплачено, и рука руку моет так, что не подкопаться. К бумагам. Но дела их говорят сами за себя. И свидетелей хватает. В неразберихе 90-х никому не было дела до того, что в детдомах стали появляться новые и уж слишком деловые директора. Они увольняли профессиональных педагогов, а на их место принимали своих родственников. (Место хлебное, а бывшие воспитательницы этого даже не понимали - интеллигенция!) И 90-е годы дали колоссальный рост преступности в детских домах. Воровство стало повальным. "У нас в комнате, - рассказывала мне воспитанница детского дома, - жили восемь девушек. На месяц нам давали один шампунь и два рулона туалетной бумаги. Каждой - по куску мыла. Самого дешевого, и для мытья, и для стирки". А в это время государство выделяло на содержание восьми девушек сорок тысяч рублей в месяц. Выросла и окрепла мафия, продающая сиротские квартиры. К настоящему времени этот бизнес приобрел гигантский размах. Еще бы! Самая выгодная статья в обворовывании осиротевших детей. Слаженно и споро работают цепочки проверенных людей из советов по опеке, из детдомов, из местных отделов милиции. Это такие профессионалы, что если вцепились в сиротскую комнату, у них из зубов ее уже не вырвешь. Даже на публикации в прессе не обращают внимания! Почему? Да потому что прокуратура на них не реагирует. А почему? Это вопрос. В моем присутствии социальный педагог детского дома сердечно уговаривала двух братьев и сестру идти жить в ПНИ, "на все готовое". А у ребят была квартира в центре Петербурга. "Зачем вам там жить? В ПНИ удобнее". В отделении милиции сироты уже были выписаны из своей квартиры, хотя сами они об этом не знали, и в их паспортах стояли штампы о прописке. В постперестроечные времена стали нормой жизни и издевательства над сиротами. Травля, избиения, доведение до самоубийства, надругательства. Только в одном Петербурге в 90-е годы в прокуратуру были переданы сведения о злоупотреблениях и жестоком обращении с воспитанниками двадцати детских домов! Вопиющий факт? Но опять он как-то прошел незамеченным. Помню, в 1995 году сотрудники международной организации "Human Rights Watch" побывали во многих российских детдомах и написали доклад "Под опекой государства дети страдают от жестокости". Там были перечислены и петербургские безобразия. Когда доклад стал ходить по рукам, городской комитет народного образования созвал на пресс-конференцию журналистов всех газет. Мы думали, что речь пойдет о нашумевшем докладе. Но чиновники, которые отвечают за детские дома, сделали круглые глаза: "Какой доклад? Мы ничего не получали. Наверное, какая-то провокация. А вызвали мы вас, чтобы сообщить о результатах проверки, которую сами провели. Мы не нашли никаких нарушений". Все хорошо, прекрасная маркиза. Потом журналистам долго внушали, что правозащитники - это "одиозные фигуры" и общаться с ними - дурной тон. "Со всеми вопросами приходите к нам, официальным лицам!" Система сплочена и закрыта, как средневековый орден. И у этих инквизиторов есть надежное прикрытие. Их - якобы - профессионализм. "Мы специалисты, - говорят они, - мы педагоги, психиатры. И ваше мнение по сравнению с нашим ничего не значит". Такие "авторитетные" заявления всех обезоруживают. Журналисты просто немеют от изумления, милиционеры бормочут: "Они специалисты, им виднее". И никто почему-то не додумывается до мысли, что издевательства над людьми не входят в профессиональные обязанности педагогов и психиатров. Ну ладно, газетчики и "менты" - люди зависимые. А депутаты Госдумы? Почему до сих пор не разобрались в этом вопросе? Ведь сигналов получили предостаточно! Сейчас, кажется, правоохранительные органы начали пресекать деятельность разных преступных групп. Кажется, лед тронулся. А вы спросите любого, кто хоть раз столкнулся с работой сиротских учреждений, все в один голос скажут: "Пора и с этой мафией кончать!" Не требовать от них принятия мер и отчетов о проделанной работе. Они уже столько наделали, что давно пора разгонять. Вы скажете: "А куда сирот девать?" Так ведь во всех демократических странах Европы отказываются от этой громоздкой системы учреждений, где хорошо жить могут только ворюги, а никак не сироты! Там, в просвещенном и гуманном мире, работают семейные детские дома. То есть муж с женой или просто два - три педагога берут на воспитание с десяток сирот разного возраста и живут нормальной семьей. Государство продолжает обеспечивать детей и платит зарплату педагогам. Если и мы так сделаем, расходы уменьшатся в несколько раз! У нас принято сетовать на демографическую ситуацию. На низкую рождаемость, смертность молодежи от наркотиков и в горячих точках. Да сейчас каждый молодой человек на счету! Зачем же самим гробить сирот? Зачем тысячи молодых людей, которые могут работать и быть полноценными членами общества, превращать в обузу? Записывать в идиоты и всю жизнь силком держать в учреждениях для идиотов? Для чего? Только для того, чтобы нескольким сотням заворовавшихся жирных теток жилось еще жирнее? Ей-Богу, странно об этом говорить... Нина Глазкова.
Prof: А конкретные примеры можно? Как то: Вася Иванов, диагноз ЗПР, имел квартиру в Москве, и подарил/продал эту квартиру воспитателю/директору интерната.... И что прокуратура/милиция/суды/депутаты ничего не хотят делать?
SeTup: Prof, это перепечатка статьи 2005 года http://index.org.ru/journal/22/glazk22.html Автор - Нина Глазкова.
Prof: SeTup, я, в силу своей работы очень не люблю таких вот неконкретных разговоров, по типу "всё вокруг... ужасно", и "как плохо жить на свете". Я твердо знаю, что на этом сайте большинство людей - такие же как я. Если есть проблема, конкретная и понятная, у реального человека, то ее можно и нужно решать. А так, как написано в статье Глазковой, это разговор ни о чем... На кухне поохать...
SeTup: Prof пишет: А так, как написано в статье Глазковой, это разговор ни о чем... На кухне поохать... У нее почти все статьи на эту тему такие. Я не очень понимаю, зачем было здесь вывешивать весь текст этой статьи, когда можно было дать ссылку. А насчет конкретики. В силу твоей работы ты должен понимать, что публикация конкретных фактов на общедоступном форуме часто неуместна, пока не доказано все самым конкретным образом, и может быть истолкована по-разному, в том числе и с предъявлением обвинений в клевете или раскрытии тайн (следствия, личной жизни и т.п.).
Prof: SeTup Понимаю, конечно. Но жаль. Политику государства все равно изменить трудно, а вот разобраться с конкретным случаем можно было бы попробовать.
SeTup: Prof пишет: разобраться с конкретным случаем можно было бы попробовать мы это учтём :))))))
Marvorid: SeTup пишет: Я не очень понимаю, зачем было здесь вывешивать весь текст этой статьи, когда можно было дать ссылку. SeTupчик! Ты ж знаешь, я ж не умею
полная версия страницы